Изведай, мор, войну, взгляни в глаза измене,
Скрывайся, словно тать, в лесах, отвергнув свет,
Но знай, что муки нет сильней, чем вдохновенье,
И одержимому стихом — пощады нет.

По городу бредет мое большое тело,
И странен встречному сновидец - рифмоплет.
А мой бессонный мозг кипит, осатанелый
От грохота строки, стремящейся в полет.

Где взять мне столько глаз, чтоб мир единым взглядом
Обнять? Есть чувству грань, и страсти есть предел!
О, сколько образов в моем мозгу заклятом
Сгорит, чтоб яркий стих, как бабочка, взлетел.

Неотвратимое, как рок, подступит слово -
И вот, я жалкий раб, на всем лежит запрет.
Ночь пролетит, и день ворвется в окна снова -
Меня уж нет, я тень, воспоминанье, бред.

Марш. Оркестр грянул. Но в глазах
Ребенка грусть — перед оркестром даун,
Большеголовый мальчик, машет он руками,
И непонятно, кто же самый главный
Здесь дирижер, и странен режиссер
В той пьесе под названьем “Садик Баумана”.

Оттого, что ангелам похоже
По небу ходить, не по земле,
Оттого, что босы ангелы и кожа
Ног у них изрезана уже.

Ангел мой, измученный и нежный,
Оттого, что нечего сказать,
Оттого, что кружит, медля, не уходит,
С телом не прощается душа.

Как раз тогда, когда слетает строчка,
Кого-то кто-то ждет у перекрестка,
И чей-то посох выпустил листочки,
И руки выросли у статуи Милосской,

Как раз тогда, когда слетает строчка,
Кого-то кто-то извести решает:
Апрельский заморозок в почки
Впивается, и кто-то умирает.

Как раз тогда, когда слетает строчка,
Моя душа всего вернее знает,
Что даже слово — только оболочка,
А вечно то, что на него толкает

Оно не давит вам на плечи,
Оно и с вами, и без вас,
Слепит и поражает глаз
Отсутствием противоречий.

Грядет восторг, слова излишни,
Но если скучен свод бескрайний,
Мы украшаем небо Тайной
Отца, Младенца или Кришны.

Не мелочитесь, господа,
Любите Храм Бескрайней Шири,
Любите из окна в квартире
Квартиру Бога, господа.

Не сдерживайтесь, всякий раз
Вместит объем гигантской чаши
Всю полноту аффектов ваших
И освятит лазурью вас.

Между сном и любимой—туман, пелена снегопада.
Я прошу эти звезды не падать, не надо, не надо.
Поднимайся, звезда, и в глазах растворяйся до блеска.
Кто-то бьет по утрам, как отчаявшись, ломом в железку.

Оттого не забыть, сколько этих железок минуло,
Что железное утро нас весело перешагнуло
И пошло куролесить по лестницам, скверам, площадкам. Поднимайся, звезда, проигравшая детским лошадкам.

Это ужасно и невыразимо.

БОКАЛЫ
Нас выселил с Кузнецкого моста
вихрь революции. Слепое провиденье
порадовалось, наблюдая наш исход
в огромном ящике,
с прокладками из серой ваты...

Мы больше прожили, тут оказавшись!
Давно отмыта вкусовая память:
скорей — вредна, чем внутренним исполнена залогом пустого (в наши дни) благодаренья...

Зимой здесь торжествует тусклый свет.
Безмолвие. Пыль металлическая, словно порох...
...И мы стоим —
тяжелые хрустальные ботинки
с ноги старинного французского вина.

детям от родителей
родителям от них
близким от близких
своим от чужих

другу от друга
врагу от врага
всюду человека
ступала нога

двери от двери
избе от избы
счастью от Гостьи
судьбе от судьбы

живым от мертвых
мертвым от них
грешным от грешных
живым от живых

милостивый Боже, помилуй нас!

ЦВЕТЫ ГЛАДИОЛУСА
Цветы гладиолуса
Были как маленькие
      громкоговорители
Кричащие о бессмертии красоты.
Один за одним
Повисли цветы гладиолуса,
Каждый
     как намокший от слез платок
В поднятой на прощание
     руке.

И взвесить вновь захочется труды
писателя из прожитых годов.
Печаль и гордость — горькие плоды —
уравновесят чаши у весов.

Котенком тычется мотив строки
и ласки требуют опять стихи,
а холод рифм, как рыбы плавники,
уводят в глубину, где речи мхи.

Уводят в лес, где Моби Дик живет,
из детских лет давно в дубняк заплыл,
из толщ морской воды, под листьев свод,
об этом Мелвилл знал, потом забыл.

Там веет свежестью почти морской
и привкус муравьиной кислоты
мешается с осеннею тоской,
с природою китовой правоты.

Там в роще кит плывет, слегка озяб...
Дорожка в сад. И яблоки висят.
Мешаются и август, и сентябрь,
и молоко налито для котят.

ВОСПОМИНАНИЕ
вливается в комнату
солнце апреля
на диване бабушка
в японском халате
крупные розы
на фиолетовой ткани
полуденный сон сморил
на стуле у окна
лекарств пузырьки
солдатики детства
бесплотно на стене
солнечного зайчика
зеркальце тени
лишь отражает

Ковчег мой крепок. Звери делят тушу
Какого-то косматого слона.
Семьи своей несчастья не нарушу.
Пусть думают, что каждая волна
К спасенью путь. Пусть думают, что трушу,
Что я ропщу, что вера несильна -
Я никогда не превращусь в кликушу.

Минувшее мне не поднять со дна.
Но голубя я отпущу на волю
И вниз спущусь взглянуть на семена.
Их скоро ветер разнесет по полю,
И зазвучат по свету имена.

Когда-нибудь. Пока - лишь брызги соли
На языке. Но жаловаться грех.
И кто теперь иной захочет доли?
Скажу своим - вот это будет смех!
Но над собой шутить я не позволю.
Пусть гнев Господний покарает тех,
Кто посмеется над отцовской болью.

Слона доели. Нет ли где прорех?
Не разглядишь. Грязища, чьи-то спины...
Зачем ему такой роскошный мех?
А вот лежит тот самый лист маслины,
Предвестник жизни и любви для всех.
Как хорошо. Со мной мои три сына.
Но среди них любезен мне один.
Второй. Мой Хам, в нем гордость властелина...

этот мир суеты и тоски
не замешан на радости круто?
Боль прозренья ударит в виски,
и запомнится эта минута:

ночь, свинцовая тяжесть воды,
резкий ветер, и в саване дыма -
фонари и река, и мосты...
Облака, проходящие мимо.

О, одиночество, как хорошо с тобой
глядеть на небо, музыке внимая!
Москва за окнами, а не Тобол,
но тех страниц немеркнущая стая
плывет, плывет по желтым небесам
раздавленного духотой июля,
и кажется, не знаешь сам,
что отдал бы, чтобы легко вздохнули
деревья с обескровленной листвой
и город с обескровленной душою,
где ты живешь, как призрак, сам не свой,
спасаемый словесной ворожбою.

Тут уже можно б и кончить... Проволглый рюкзак.
Теплый вагон и скучающий чай в подстаканниках.
Здание станции. Пара грустящих собак
Смотрит на осень глазами вселенских изгнанников.

Тут уже можно б и кончить... Вот, разве что, — дым
Из-за оград в тишине деревенского вечера.
Так иногда восхитительно 'быть молодым,
Так... Но боюсь, что добавить, пожалуй что, нечего.

Дай мне руку. Все выжито медленно, тихо, до дна —
По деньку. Как сонет, ты цитируешь запах на память.
Эта женщина в черном всегда почему-то одна;
Только рыженький гравий скрипит у нее под ногами.

Протяни же мне руку, скажи мне, о чем я, о ком,
Обними меня, Господи, как эта жизнь одинока...
Эта женщина в черном и этот заброшенный дом,
Это детское счастье отвеченного урока.

Протяни же, ведь если не ты, протяни же мне, дай...
И на черном подоле серебряная паутинка
Все дрожит и трепещет, цепляясь за медленный рай;
Только рыженький гравий скрипит под подошвой ботинка.